Молотов. Наше дело правое [Книга 2] - Вячеслав Алексеевич Никонов

занятости. Завтрак прошел хорошо с точки зрения дружественных отношений. Теперь наш самолет подготовлен к полету. Завтра с утра будет произведен пробный небольшой полет, и, если погода не помешает, то 4 июня вылетим в обратный путь»[530]. Починенное колесо, прибыло, наконец, специальным рейсом из Детройта. Погода не подвела.

«Вокруг нас, как и при встрече, снова сновали операторы и корреспонденты с аппаратами на треногах и без них, прожекторами и лампами, за которыми тянулись извивающиеся змеями провода. Все это трещало и щелкало, вспыхивало и блестело, окружая нас и провожающих плотным кольцом. Прибыл трактор-тягач и потащил корабль к линии старта. Газетный и кинолюд не отставал. На ходу нам совали в руки вечные ручки и блокноты, просто клочки бумаги и денежные знаки, прося автографы. Когда корабль остановился в начале бетонной полосы, я протиснулся к наркому и просил его ускорить нескончаемое прощание»[531]. Американцы выполнили просьбу о секретности переговоров — в прессе не появилось ни строчки. Лишь когда Молотов уехал, в газетах была опубликована фотография в аэропорту в Вашингтоне. Как подметил Бромадж, «Молотову понравился прием, который был дружественным, если только американцы знают, что значит дружественный»[532].

По следам визита США объявили войну Румынии, Венгрии и Болгарии, а также понизили уровень дипотношений с Финляндией. Москва дала согласие организовать перегонку бомбардировщиков через Аляску и Сибирь. 11 июня Хэлл и Литвинов подписали «Соглашение о принципах, применимых к взаимной помощи в ведении войны против агрессии», подводившее базу под поставки по ленд-лизу.

На сей раз погода позволила сесть в Гандере. «Посадка на этом отдаленном аэродроме советского самолета вызвала в гарнизоне большое оживление. Местные портнихи заработали у гарнизонных дам денег больше, чем за весь год. Ужин прошел оживленно и весело». Пора лететь дальше. «Только светлое пятно лампочки над головой наркома говорит о том, что он что-то читает». Он продолжал описывать свои переговоры с американцами — подробные телеграммы уйдут уже из Лондона. В Рейкьявике «встречают нас как давних друзей, мнут и треплют, обдавая характерными запахами, присущими всем, кто долго топтался у высокой стойки бара». Синоптик советовал вылететь как можно скорее. Летели на высоте три тысячи метров: можно обходиться без кислородных масок. Ветер попутный. «Прямо с аэродрома всех наших пассажиров Иван Михайлович Майский увез в Лондон»[533].

Молотов запросил указаний для переговоров с Черчиллем. Инструкция Сталина была весьма короткой: «Следовало бы нажать на Черчилля, чтобы второй фронт был организован и уже приведен в действие в этом году, это при условии, что мы заявку на тоннаж сокращаем»[534]. Зампред ГКО нажимал. В Лондоне были в замешательстве от триумфальных итогов визита Молотова за океан. «Молотов возвратился в Лондон 9 июня, везя с собой взрывное послание, — писал Иден. — Если оно что-то и обозначало, это было обещание второго фронта в этом году, что мы не считали возможным»[535].

Нарком рассказал о позиции Рузвельта, отметив готовность СССР на сокращение тоннажа, употребляемого для доставки помощи. «Под конец я упомянул, что президент придает настолько большое значение второму фронту в 1942 году, что готов рискнуть даже новым Дюнкерком… В этом месте Черчилль в сильном возбуждении перебил меня и заявил, что он ни за что не пойдет на новый Дюнкерк и на бесплодную жертву 100 000 человек, кто бы ни рекомендовал ему это сделать. На мой ответ, что я лишь передаю мнение Рузвельта, Черчилль добавил: “Я сам выскажу ему свое мнение по данному вопросу”». Предложение президента о разоружении всех держав, кроме трехчетырех, Черчиллю не понравилось, он не понимал, как можно Францию, Норвегию, Польшу, Турцию и других оставить без армий. Молотов выразил недоумение по поводу сокращения британских поставок самолетов и танков. Черчилль сослался на «изменение обстоятельств»: после начала войны с Японией сократились американские военные поставки в Англию.

После переговоров был «интимный обед», а затем Черчилль в течение трех часов убеждал, что «в этом году из-за необеспеченности нужным десантным тоннажем нельзя осуществить второй фронт, что, может быть, удастся в августе — сентябре высадка во Франции 6 дивизий, что подготовка к этому и ко второму фронту в будущем году ведется очень интенсивно. Я настаивал на втором фронте в этом году, что они недооценивают своих сил и возможностей, что 1943 год может оказаться для второго фронта труднее. Итог, следовательно, такой, что английское правительство обязательства по созданию второго фронта в этом году не берет»[536].

Следующий день был тоже насыщен дипломатией. При встрече с Бенешем Молотов подтвердил:

— Советское правительство было и остается противником Мюнхена и, конечно, хотело бы видеть Чехословакию восстановленной со всеми теми ее территориями, которые были у нее отняты Гитлером[537].

Иден фиксирует: «Прием в советском посольстве на ланч, на который русские по нашему предложению пригласили поляков. Прием принес небольшую пользу, хотя никто не назвал бы его большим успехом. Когда уходил в 4 часа, Молотов и Сикорский еще беседовали»[538]. Вечером была еще одна беседа с Черчиллем и Иденом, которые пояснили, что формулировка о втором фронте в 1942 году, содержавшаяся в итоговом коммюнике, «не означает, что английское правительство связывает себя определенным обязательством в отношении даты второго фронта». Черчилль вручил не скрывавшему свое разочарование Молотову меморандум, гласивший: «Хотя мы делаем все от нас зависящее для разработки планов, мы не связываем себя обязательством действовать и мы не можем дать никакого обещания»[539].

Именно в связи с лондонскими переговорами Черчилль в мемуарах воздал должное дипломатическим талантам Молотова: «Одно за другим щекотливые, зондирующие и затруднительные свидания проводились с полным хладнокровием, с непроницаемой скрытностью и вежливой официальной корректностью. Завеса не приоткрывалась ни на мгновение. Ни разу не было ни одной ненужной резкой ноты… Лишь однажды я как будто добился от него естественной, человеческой реакции… Ему предстоял опасный перелет на родину. У садовой калитки на Даунинг-стрит, которой мы пользовались в целях сохранения тайны, я крепко пожал ему руку, и мы взглянули друг другу в глаза. Внезапно он показался мне глубоко тронутым. Под маской стал виден человек. Он ответил мне таким же крепким пожатием. Мы молча сжимали друг другу руки. Однако тогда мы были прочно объединены, и речь шла о том, чтобы выжить или погибнуть вместе»[540].

Был ли Молотов разочарован позицией Черчилля по второму фронту? Не думаю. Он говорил: «Я был спокоен и понимал, что это совершенно для них невозможная вещь. Но, во-первых, такое требование нам было политически необходимо, а во-вторых,